Впервые
увидеть живопись Владимира Маслова мне довелось в Москве в начале 1988 года. Тогда
невероятный интерес ценителей искусства, в том числе и мой, к творчеству А.
Зверева свел нас с И. Кузнецовым, другом великого рисовальщика и владельцем его
работ. Новый знакомый, человек гостеприимный, однажды пригласил в гости. Первый
этаж, тесная квартира, прекрасные полотна на стенах – все как водится у
коллекционеров. Среди работ две выделялись. Явно не Зверев, не маэстро. Кто это?
Есть один художник… Вернее, хочет им стать… Маслов… Из народа. Маляр. Это не
шутка. Он действительно маляр. Самый настоящий, с завода. Тот еще парень,
своеобразный. Одинокий, живет нелюдимо. В крохотной баньке, на берегу Волги в
Калининской (Тверской) области. Самоучка, талантлив, пьянствует. Кистями не
пользуется. Пишет картины мастихином и широким сапожным ножом. Если очень надо,
сможет и топором. ...? И это не шутка. Руки у него крепкие, накачаны – в
молодости кочегарил. Пожалуй, это всё, что я выяснил о нём тогда. Немного.
Впрочем, важнее – живопись Маслова. Задела чувства, зацепилась. Необычная
серебристая палитра, мощная пластика и трепетность форм притягивали. Повеяло
искренностью, забытой свежестью и первозданной непосредственностью. Ощущалась
внутренняя сосредоточенность незнакомого художника, его обособление от всего
суетного. Надо непременно проследить за творчеством кочегара-маляра,
познакомиться. Разумеется, я тогда не предполагал, что многое в жизни нас
свяжет.
После
уточнений маршрута, предварительных договорённостей и бесконечных
сборов посетить волжского самородка собрался зимой, к концу того же года.
Московский вокзал – Ленинградский – Савёловский. Затем электричка до нужной
станции. Савёлово. Почти на месте. От размеренной ночной поездки в памяти
осталась лишь Фраерица. В столице, на Савеловском вокзале, поневоле пришлось
наблюдать сцену, оставившую в сознании горький осадок. Рано утром, возле скамьи
в зале ожидания, появилась девочка-попрошайка. Две косички торчат по бокам,
взрослеющий взгляд. Должно быть, школьница младшего класса. На какой-то учтивый
вопрос мужчины, сидевшего рядом и уже полезшего в карман за мелочью, она вдруг раздраженно
и зло выкрикнула: “А тебе что за польское дело? Сегодня я девица-корица, а
завтра – фраерица польским жидам…” Заматерилась. Грубо, по-взрослому. Деньги
выхватила. Понеслась к ларьку. Что это? Примета нового времени? Времени крутого
поворота в истории страны, распада сложившегося. Эпохи социальных перемен, как
известно, не всегда совпадают с эпохами духовных подъёмов. Гораздо чаще они –
основа его надлома и формирования иного культурного облика. А, может быть,
вовсе не примета. Частный случай из жизни вокзальной России. Вот только
малолетние попрошайки… Откуда они? Почему страдают дети? Осталось чувство
досады за собственную безучастность в жизни опускающегося или больного ребенка...
Но, нас ждет тема.
Из районного
центра Кимры (ж/д станция Савёлово) до Белого Городка, после нужных встреч и
короткого ожидания, добирались на рейсовом автобусе. Это был “последний бросок”
недолгого пути. Он пролегал по отлогому правобережью Волги, местах сырых,
заболотистых. Грунтовая дорога, именуемая местными “привет встречному”, была
окончательно разбита в осеннюю распутицу и представляла собой смесь грязи и
глины с глубокими колеями. Пятнадцать вёрст прорывались “на погоде”: стояли
холода, земля подмерзла. Но нашему натруженному ПАЗику досталось. Он
надрывался, буксовал, дымил, скрипел. Часто останавливался, подбирая и
высаживая. Нехотя трогался. Деревни, церквушка, низины, пригорки... Из
колдобины в колдобину. Наконец перекресток, резкий поворот влево и, трясясь по
бетонным плитами, лихо объезжая торчащие из них металлические прутья, мы
въехали в населённый пункт.
Белый
Городок – небольшой поселок, расположенный на стрелке при впадении в Волгу
речки Хотча. Вполне городского типа. Несколько улиц, пятиэтажные кирпичные
дома, судоремонтный завод. Когда-то здесь возвышался городок-крепость из белого
камня – алавастра, заложенный, как предполагается, Юрием Долгоруким на
подступах к Москве. Вместе с ним строились Дмитров, Кснятин. История Белого
городка не знала покоя. Под его стенами сражались с сотнями Батыя. Позднее, при
князе Михаиле Тверском, превратился в важный форпост Твери и, не исключено,
имел статус столицы Североклинского удельного княжества. В московско-тверских
“нелюбиях” 14 века он не раз подвергался нападениям московской рати, разорялся. В
1375 году войска Дмитрия Донского опустошили его. Приходилось обороняться и от
набегов дружин князя Ольгерда. В “смутное время” 17 столетия Белый
Городок осаждался польско-литовскими войсками. Интервенты во время похода на
Москву захватили и сожгли его. Позднее, когда мимо пролег водный торговый путь,
он был частично восстановлен и превращён в пункт починки и оснастки купеческих
судов. Но с веками разрушился, а потом и вовсе скрылся под волжскими водами,
сохранившись в названии современного поселения.
Для
кимрского священника отца Алексия, уже бывавшего у художника и с которым теперь
мы приехали, эти края седой славы были знакомы. От конечной остановки у
пожарной части тотчас свернули в прибрежный сосновый бор. “Зимний пополудень
короток. Не опоздать бы на блины... Тут быстрее”, – мой напарник, человек
энергичный и весельчак, был прав. Окольная тропинка, едва заметная в сугробе,
довольно скоро вывела нас на отдалённую улицу, с гордым названием
“Белогородская”. Уголок нашего маргинала. Избы сплошь деревянные, крыши
снежные, трубы с дымом. Не поселковая улица – деревня. Её словно выплеснуло
волнами когда-то, она прилепилась к берегу. Развернулась в один ряд, окнами на
реку, затаилась. Матушка Волга, широкое раздолье, не смахнёт ли глыбь твоя
обратно? Сгинуло ведь многое, когда сооружали Угличскую гидростанцию.
Начиналась улочка у церкви, её поникшие маковки нетрудно заметить невдалеке.
Мудрые предки восславили христианские устои и по-божески и красиво,
поставив храм у воды на слиянии рек. Заканчивалась лесочком на берегу, где со слов
попутчика, белогородские и заезжие миряне “по-светски” отдыхали. Казённый дом на две квартиры, одну их
которых занимал художник, разместился ближе к нему. “Прибыли… Парнас № 42”, –
нарочито объявил о. Алексий, остановившись возле. “Обиталище муз” не впечатлило.
Скорее, разочаровало. За невысоким штакетником с приколоченным к нему фанерным
почтовым ящиком “42 г” предстало типовое строение из деревянного бруса, с
застеклёнными террасами и входами с торцевых сторон. Многие сочли бы его за
барак. В народе такие иногда называли почему-то “финскими”. И даже
“коттеджами”. Соседние дома, частные, бревенчатые, застраивались куда
основательнее, предусматривали ведение домашнего хозяйства и имели
дополнительные пристройки: сараи, гаражи, бани.
Сомнений,
что застанем Маслова не было: он не любил уезжать куда-то. Мы наслышаны об этом
и надеялись, что так и будет. Но полагать, все знают, – одно, располагать другое.
Удача повернулась к нам не так, как могла бы. Дверь “Парнаса” оказалась
закрытой. Наглухо. Большой висячий замок на ней обрушил надежды на скорое тепло
и знакомство. И что вызвало смутное беспокойство, – художник отсутствовал
давно, так как узкая дорожка к калитке ограды была сильно заметена снегом и от
окон веяло застуженностью жилища. От растерянности отошли не сразу,
затоптались. Он на этюдах? Вряд ли, холодно. На всякий случай прошлись округ –
нет. Побывали и возле церкви. “Иконы Божией Матери Иерусалимская… Восьмерик на
четверике, с трехъярусной колокольней. Воздвигнута при императоре Александре 1.
Разоренная… Маслов, хоть и неверующий, любит писать картины рядом. Влечет…”, –
на ходу пояснил о. Алексий. Художника и здесь не нашли. Загостился? У соседей
кое-что, не совсем определённое, сумели выяснить. Кажется, болен Маслов,
заболевание, по-видимому, тяжёлое и он, вроде, в больнице. Если не увезли куда,
то в здешней, поселковой. “Это недалеко... Ступайте бором... Да поторапливайтесь,
иначе поздно будет”, – посоветовали они.
Идти
медленно не получалось. Мороз поджимал, снег под ногами хрустел задорно. Что с
художником? Почему “поздно будет?” Настроение у обоих ухудшалось с каждым
шагом. Заговорили что-то про жизнь, посочувствовали Фраерице. Совсем грустно
стало, замолчали.
Между тем уже
вечерело. Природа будто пыталась задержать спешащих путников. Закат был прекрасен.
Он залил мир красками. Огненные всполохи скрывающегося за горизонтом солнца,
отсвечиваясь от облаков, окутали всё вокруг лёгкой румяностью и
таинственностью. Белое на земле и в небе становилось алым, тёмное мерцало.
Стволы краснели. Березы застыли, не шевелятся, тонкие ветки в кружевах,
блесками припорошены. Синие тени всюду, словно живые, ломались, тянулись
поперёк. “Это бесы плетут, стезю крутят, – заметил иерей, ему лишь бы шутить, –
коли имеем мы врагов, то им впору порадоваться, подстроив ещё одну…” Он не
договорил. Резкое хриплое карканье, шумные хлопки заставили вздрогнуть и
обернуться. На тропе, близко, увидели огромного ворона. Взъерошенного, с
торчащим лохмотьями перьев и опущенными крыльями. Будто из-под земли вынесло
или из времён Ноя запоздало приволокся. Наклонил голову, раскрыл массивный клюв
и с мерзким шипением заклокотал. После чего неуклюже подпрыгнув, стих и без
опаски, даже с вызывающей наглецой, принялся сверлить тусклыми глазами то
одного, то другого. Мгновение не из приятных, холодок пробежал по спине. Отец
Алексий, немедля буркнув что-то вроде “мытарствует, …по гривеннику с головы”,
перекрестился. Решил спугнуть. Затопал ногами, но “вестник несчастий” не
сдвинулся и, судя по ощущению, настырно смотрел нам вслед. Оглядываться не
хотелось.
Одноэтажная,
кирпичная больница выглядела мрачновато, неприветливо. В коридорчике сразу
натолкнулись на строгую медсестру. “У нас ваш Маслов… Ходячий... Пришли вы в
неприёмные часы…” – под стать внешности “прокаркала” она. Священник машинально
расстегнул куртку, поправил наперсный крест. Та осеклась, подняла голову… Но
неожиданно смягчилась, сменила тон и почти шепотом пожаловалась: “Отказывается
он съездить в областной Калинин. На обследование. Напрасно… Зря-то не будем
направлять... Подозрения у докторов самые серьёзные… Скажите ему: надо поехать.
Может, вас послушается”. Мы дали согласие и добрая женщина ушла.
Вскоре,
предварительно выглянув из-за двери, нерешительно вышел человек в больничной
одежде. Осмотрелся. Убедившись окончательно, что ошибки нет и визитёры именно к
нему, подошёл к нам. Он не ждал посетителей. Если его вообще кто-то навещал.
Был заметно смущён свалившейся невесть откуда заботой и собственным обликом в
мешковатом одеянии. Возраст – за пятьдесят, полысевший, среднего роста,
коренастый, с правильными чертами лица, живыми и добрыми глазами.
продолжение следует...
Комментариев нет:
Отправить комментарий